Литературная                 страница

2017 г.

 

НАВИГАЦИЯ

ПАРТНЕРСКИЕ САЙТЫ

 

 

 

         Кит умер, но мы ещё живы! Знакомьтесь: молодые и уже славные китобои тонкого     литературного журнала "Кит умер" и ярославской поэзии:

                        Иван Коновалов

                        ***

                        Душе от напряженья нет износа –
                        в рассвете дня и на исходе дня
                        взыскуй, Господь, и требуй от меня
                        ответа на предельные вопросы.

                        Огонь зажжён дымиться и мерцать:
                        не дай мне скрыть за жалобами лени,
                        не дай словами ложных откровений
                        мне искушать нетвёрдые сердца.

                        Есть путь оскудевания и праха
                        (Пустыня не всегда была суха!),
                        в ничтожестве – спасенье от греха,
                        как в смерти – избавление от страха.

                        Не дай мне, Боже, выбрать этот путь –
                        не ловят в мелких водах крупной рыбы!
                        Как много тех, кто многое могли бы,
                        себе позволили забыться и уснуть.

                        Игра в слова слова лишает связи,
                        насмешка выхолащивает ум.
                        Прости мне то, что часто я угрюм,
                        но не прощай мне ни вранья, ни грязи.

                        Дано огню гореть и не ожечь,
                        цена горения не знает торга;
                        наполненная грустью и восторгом
                        пусть будет строгой и спокойной речь.

                        Будь мерой, будь судьёй и сохрани
                        меня от гнили скользкого унынья.
                        Я возжигаю, Господи, отныне
                        в твою лишь честь заветные огни.

                        Песни перемен

                        Царь усат, и царю верны
                        старая нянька да толстый кучер,
                        но и кучер думает – а не лучше ль
                        сматывать из страны?
                        Ну а нянька шепчет и теплит свечи,
                        и цыганские карты устало мечет,
                        и не сводит с расклада незрячих глаз:
                        то заменит карту, то переложит,
                        то нахмурится, скажет: опять негоже, –
                        и мешает колоду в который раз.

                        На складах жиреют до лоска крысы,
                        сторожам потребны новые пояса,
                        а министр финансов пускает в лысый
                        умный череп пулю, но по каса-
                        тельной пуля скользит и ранит,
                        он лежит в лихорадке четвёртый день.
                        Царь с семьёй уезжает кататься. Сани
                        по скрипучему снегу скользят как тень.
                        Кучер гонит тройку, разбойно свищет,
                        так что тетерева тяжело взлетают,
                        так что псы по окрестным усадьбам лают,
                        а хозяева взглядом иконы ищут.
                        Кони вскачь летят соколами,
                        зимний вечер не за горами.

                        Кони вскачь летят, поднимают вьюгу,
                        а в пустом дворце генералы в глаза друг другу
                        не смотрят.

                        В снежной шапке стоял великаном кряжистым –
                        повалился ясень под белой ношей,
                        поперёк дороги упал, подкошен,
                        поперёк дороги, а сани мчатся,
                        Цесаревна думает: гибель, кажется!
                        Ей смешно, ей воздух вином морозным
                        наполняет лёгкие. Кучер, пока не поздно –
                        вожжи, дурень! Ништо – натянул, опомнился.
                        Царь тепло укрыт меховою полостью.
                        Паровоз вздыхающий под парами – так усталые кони встали.
                        Царь задумчив, и кажется, что едва ли
                        он заметил скачку.
                        Уснул калачиком
                        на коленях Августа
                        серый кот.

                        Так вот: по столице слух – перебои с хлебом
                        (как огонь подпущенный в сухостой!),
                        и народ, сойдясь, не царя, так небо
                        костерит и требует новый строй.
                        Околоточным велено расходиться,
                        чёрти-что в столице, угар и чад,
                        и толпу стегает по спинам, лицам
                        пулемётной очередью солдат.
                        И другой. И третий. Давно готовы!
                        Пулемёты вытащены на чердаки.
                        Нянька старая карты мешает снова
                        и сдаёт колоду не с той руки.

                        А в заснеженной столице,
                        где на флюгере тощий рыцарь
                        то сюда повернёт копьё, то в сторону,
                        из карет вылезают вороны.
                        В лакированных туфлях и чёрных крылатках;
                        отдают на входе слуге перчатки
                        и по-птичьи ступают в дверной проём –
                        у посла приём, у посла приём!

                        У посла приём: зеркала, конфеты,
                        томный вечер, женщины полураздеты.
                        У посла приём: и начальник стражи
                        беспокойно ломает в руках фуражку
                        и украдкой думает про лебяжий
                        поворот головки.
                        Посол неловко
                        разбивает бокал, но, другой наполнив,
                        поднимает тост: За свободу, братцы!
                        Принуждённо пьют и скалятся, будто больно
                        улыбаться.
                        Пьют игристое, но давно
                        передержанное вино.

                        А в ночную метель, в рыбьем свете мутного фонаря
                        мужики угрюмо, ничего уже не говоря,
                        на телеги кидают трупы.
                        Двух лошадок вздрагивают крупы,
                        и если бы клячи не фыркали, боже мой, как бы тихо было!
                        А так хоть какой-то звук, но темно, – так метёт, что темно, – и стыло.

                        Ну а что ждёт царя, что ждёт усача этим вечером?
                        Жирный тетерев с чесноком, в растолчённых орехах, наперченный.
                        К дичи терпкое вино цвета бычьей крови.
                        Вот умеют же повара готовить!
                        От Москвы купеческой самовар, кренделя
                        и стерляжья икра на блюдечке.
                        Апельсины? В самый разгар февраля
                        будничны.
                        Цесаревна сядет читать стихи
                        и укроет плечи расшитой шалью
                        будто с неба хлопьями – так легки –
                        вечера кружащиеся опали.

                        Не такая ночь государя ждёт, не такая!
                        Мятежу в столице давно уже потакают.
                        Эшелоны встали, штыки солдат
                        треплют город,
                        перебои с хлебом, и, говорят, – голод.
                        Под откос пустились – какие там тормоза!
                        Животы подводит уже неделю.
                        У штабных посверкивают глаза
                        золотыми пуговицами шинелей.

                        Шелестят плащи будто крылья в пещере карстовой,
                        щёлкают, щёлкают нетопырьи пасти:
                        Ваше Величество, полно царствовать!
                        Отрекайтесь.

                        Генералы супятся и молчат,
                        телеграфист выстукивает морзянку,
                        новость кричит и летит в печать,
                        страна взбудоражена спозаранку –
                        зевает спросонок, лохматит волос проседь,
                        читает, трясёт головою, очки просит,
                        гадает – удача или потеря,
                        читает, веря но и не веря.

                        Что за чудо? В зимний месяц
                        по-весеннему вскрылись льды.
                        Что за чудо? Мы все вместе
                        освобождены!
                        Ни ярма теперь, ни ремня в портах;
                        открывайте клетки, выпускайте птах!
                        Не держи, старик, в услуженьи душу –
                        отпускай-ка её наружу!
                        Молоку, хозяйка, позволь сбежать;
                        Не в размер, поэт, сочиняй балладу.
                        Столько сеяли – вышло время жать!
                        Радоваться надо!

                        Целый город выстужен: дров нет –
                        Споры, споры.
                        Заседает временный кабинет –
                        тот, который
                        обжигается чаем, глотает дым,
                        чей френч изношен,
                        кто в учебниках хочет быть молодым
                        и хорошим.
                        Об него газетчики точат перья,
                        как кухарки об оселки – тесаки.
                        Если кто поначалу в него и верил,
                        их теперь по пальцам одной руки.

                        Ну как бросились писать кому не лень –
                        то памфлеты, то заметки, каждый день
                        трескотню продают за копейки
                        разворотами стены оклеивать.

                        Чахоточный город харкает кровью,
                        на полотнищах мокнет багряный цвет,
                        потаённые деятели подполья
                        с непривычки щурят глаза на свет.
                        Вон агитатор треплется на ветру,
                        рубит рукою воздух, блестит пенсне
                        голосом сбитым до волдырей про труд
                        и про войну, законченную к весне
                        с жаром хрипит в шумящий камыш штыков:
                        «Что нам терять помимо своих оков?»

                        Город – в кумач, лозунги, околесица;
                        с боем разогнан временный кабинет.
                        Время не вскачь, а кубарем с лестницы,
                        директива выходит: времени больше нет.
                        Спросишь прохожего – который час?
                        Винтовку скидывает с плеча.
                        И вот тут-то у старой няньки пасьянс сошёлся –
                        побледнела старуха, перекрестилась.

                        Янычар

                        Янычар напевает тихо, идёт к костру.
                        Отирает усы, смеясь набивает трубку
                        и следит, как ветшает ночь на пути к утру,
                        приводя барабанный треск и возню побудки.
                        Он мешает табачный дым и угар костра,
                        проверяет – остра ли сабля? Как есть – остра.

                        Он пьёт кофе, заваренный крепкой балканской тьмой;
                        мотыльками кружится пепел в суфийской пляске,
                        колыбельная, переставшая быть немой,
                        прорезается сербским говором без опаски.
                        Он смеётся в усы, гадая, в каком из сёл
                        появился на свет, но смех его невесёл.

                        И он смотрит, как ночь горит на сырых дровах;
                        солит порохом хлеб и чертит созвездия в небе,
                        в колыбельном напеве путает все слова,
                        остывающие в золе, молоке и хлебе.
                        Янычар сквернословит, сонно кусая ус,
                        и турецкая речь заметно горчит на вкус.


                        Дарья Христовская

                        Синие люди

                        1.
                        если выйти на край пустыни,
                        где режет ноги сухая, как нож, трава,
                        сесть на белого одногорбого иноходца,
                        исполненного очей,
                        и скакать семь горячих дней
                        и семь полулунных ночей,
                        шаг верблюда станет тяжёл, как у щенной суки,
                        и хорошо, если на седьмые сутки
                        удастся отряхнуть песок с рукава.

                        2.
                        народ покрывала обитает в самом сердце её, где сухо и голо,
                        и по ночам завыванье ветра как вой скопца;
                        мальчики туарегов не различают пола,
                        женщины туарегов не закрывают себе лица.
                        полотнище, всухую крашенное индиго,
                        осыпается на кожу, как бабочка, сжатая в кулаке,
                        кто-то сильной рукой снимает с плеча поклажу, говорит: иди-ка,
                        дитя моё,
                        налегке.

                        3.
                        у чёрной женщины на длинной шее ни ключика, ни монисто.
                        жёсткие пальцы знают цену поводьям, ниткам и медякам;
                        эбонитовый мальчик, трепетный, как рояль
                        под рукой умелого пианиста,
                        разливает воду по бурдюкам.
                        наливает и мне, но в такую скорлупку, что чуть приникни –
                        вся вода не заполнит выеденного яйца.
                        седая старуха сердито спрашивает, почему я при них не
                        закрываю платком лица.
                        в пустыне времени нет; скажем, три дня в пути не потеря
                        для лёгкой ноги и впалого живота;
                        в пустыне ценится сила, музыка и уменье идти по ней не потея,
                        но прежде всего – вода.

                        4.
                        от близости соляного прииска слюденеет нёбо, белеет небо,
                        приобретая странный оттенок, сразу и раскалённый и ледяной,
                        так, что впрок не идёт ломоть отдающего пеплом хлеба,
                        плохо размоченного слюной.
                        караван снимается с якоря только на третьи сутки
                        кораблём песка, неподвластным парусу и весла́м,
                        и трясётся неведомой грамотой в его подседельной сумке
                        наизнанку вывернутый ислам.

                        Лодка по имени Лотта
                        из цикла «Ева»

                        Когда я, не в силах больше делить с другими
                        Вселенную в целом и дом с дымовой трубою,
                        купил голубую лодку и дал ей имя,
                        мне нужен был кто-то, кого я мог звать тобою.

                        Когда я расстался с блеском былого лоска,
                        забыл про ласку, пил и грубил любому, –
                        я вытащил на причал голубую лодку
                        и вывел – Лотта – белым по голубому.

                        Кто вспомнит нынче, чего я хотел вначале?
                        Есть, в сущности, лишь одно, что я знаю точно:
                        я в лодке, и я всё сильнее её качаю,
                        и лодка перевернётся, и будет точка,

                        когда соляным столбом за спиною Лота
                        восстанет тоска Хименеса, Мачады, Лорки,
                        не станет ни неба, ни дна,
                        ни воды, ни Лотты
                        ни даже логики
                        или лодки


                        Григорий Разуваев

                        ***
                        памяти Иды Прести и Александра Лагойи

                        Наверное, после войны
                        Гитары звучали иначе.
                        Наверное, нитка струны
                        Особенным образом плачет:
                        И горем полна её песнь,
                        И счастьем бескрайним богата,
                        И что-то бесценное есть
                        В воздушном и тихом вибрато.
                        Наверное, слышно вдвойне,
                        Насколько правдиво искусство:
                        И звук безупречней, полней,
                        И глубже и праведней чувства.
                        Ни денег, ни славы тогда
                        Искали Вы, струны стирая.
                        Другого Вы ждали плода,
                        И Муза Вам пела другая.
                        Полвека спустя, через шум
                        Пластинки мне слышен Ваш дивный
                        Звук нежных двенадцати струн,
                        Как песни мотив лебединой.
                        И годы спустя слышу в ней
                        Я боль этой ранней потери,
                        Как будто, иль кажется мне?
                        Вы песню свою не допели.
                        Она и поныне звучит
                        Ферматой певучей и долгой,
                        И память о Вас всё шумит
                        По старой пластинке иголкой.


                        Надежда Соколова

                        ***

                        Что дорого, то и хрупко,
                        И гибнет под каблуком…
                        Случайной была покупка
                        Той чашечки с ободком.

                        «…А ночи нам мало, мало!» –
                        Стучало с утра в висках.
                        Я чашку сильней сжимала,
                        Чтоб нежность не расплескать.

                        Но двигалась к чашке кружка,
                        И стыл недопитый чай…
                        Фарфоровая пастушка
                        Спала за нас по ночам.

                        Пастушка стоит на полке.
                        Ключи на краю стола.
                        От жизни одни осколки,
                        А чашка ещё цела.


                        Евгений Меркулов

                        ***

                        Не скоро медлительный зимний рассвет
                        рассеет твоё забытьё.
                        Ты спишь. В темноте тебя будто бы нет.
                        Есть только дыханье твоё.

                        Дыханье твоё. Ты причастна сейчас
                        бесплотной основе стиха.
                        Так, если слова перестанут звучать,
                        останется только дыха…

                        ***

                        Стихает шум листвы и ветер,
                        к веранде подступает тень.
                        Благословим в прощальном свете
                        прошедший день.
                        Он не принёс нам скорбных мыслей,
                        добром и злом не искушал,
                        а только бормотаньем листьев
                        нас усыплял и утешал.
                        Не требовал ни покаянья,
                        ни жертвы, ни любви от нас.
                        И в славе своего сиянья,
                        сверкнув, угас.


                        Анастасия Орлова

                        ***

                        Небывалой, небывалой, небывалой длинноты
                        сны из неба выплывают,
                        словно белые киты.
                        А киты не понимают
                        суматохи, суеты –
                        долго-долго выгибают
                        бесконечные хребты.
                        Потолками-облаками
                        белотелы и легки,
                        и большими плавниками
                        так близки,
                        так близки.
                        Сон ладонью обнимаю,
                        растворяются слова,
                        засыпаю,
                        уплываю,
                        уплываю,
                        уплыва… 

 

 

Ярославское региональное отделение ООО СРП, 2009. Рейтинг@Mail.ru